С теплотой и любовью

Наша землячка, а ныне жительница Барнаула Татьяна Николаевна Кадочникова, методист  отдела сопровождения  экспертизы и аттестации Алтайского краевого института повышения квалификации  работников образования, в день Радоницы вспоминает своих родных.

Это не просто воспоминания, а очень яркие, "живые" картинки сельской жизни, с ее особым колоритом, говорком. Художественный талант Татьяны Николаевны дает возможность погрузиться в жизнь Плотавы прошлого столетия. Возможно, благодаря ему многие из наших читателей также вспомнят сегодня своих родных людей....

-Помню светло. Зимним буранным вечером, когда все ветры собираются на долгие разговоры друг с другом, нет занятия лучше, чем залезть на русскую печь и утонуть в книжке. Родители ушли в клуб «смотреть фильму» или на "вечёрки" к Племянниковым, на соседнюю улицу. В клуб отец готов был ходить каждый день. Жажда к знанию о другой жизни у него была и, правда, жаждой. Любил отец смотреть художественные фильмы. А уж какие фильмы крутил дядь Ваня из кинобудки! С первых кадров и до конца от них оторваться невозможно! Отец отрывался, несмотря на любовь. Даже во время фильмов «Свинарка и пастух», «Свадьба в Малиновке» его смаривал сон. За работой- с раннего утра! Но документальный фильм перед кино отец всегда успевал просмотреть. И обязательно начало фильма — минут 5-10. Минут двадцати сна ему хватало, и он смотрел «фильму» дальше. Иногда до конца. Мать шпыняла его под бока:«И на што ето мы деньги потратили? Чтоб ты проспал? За 20 копеек!» .

Но, так как дядь Ваня часто привозил одни те же фильмы, а походы в кино были чуть ли не ежедневные, да и просыпался отец в разных местах фильма, то он спокойно отвечал на все вопросы матери, когда она, смеясь, изображала нам, как отец на фильмы ходит. Может, поэтому мать отца звала не в клуб, а на посиделки-"вечёрки", как она их называла.

Уходили они на соседнюю улицу, Лаптевку, прихватив и соседей: «Матрен, Ульяну, да Прокопия-то позови». У Племянниковых снимались с пола самотканые дорожки. Перед каждым на столе насыпались вороха семечек, и под разговоры, с шутками-прибаутками, ядреными частушками или старинными задушевными песнями, за вечер крашеные широкие доски пола засыпались толстым ковром из лузги. Добавляла своей шелухи и я. С печки. Как же я гордилась, что меня брали с собой на посиделки. А куда меня девать? Последышек! У деда Василия с бабой Дуней уж давно дети повырастали, отдельно живут. А у Прокопия с Ульяной их и не бывало. Так и живут друг с дружкой, не расставаясь никогда. А мои–то родители, родившие десять детей, подняли на ноги уже двух сыновей и дочерей. Про первых, пятерых, родившихся задолго до войны, когда родители были молодыми, мать говорила: «Господь прибрал. Младенцами померли. От глотошной». В возрасте, когда уж скоро и внуки от Михаила и Гоши, Зои и Любы вот-вот пойдут, родили они Марусю, а через пять лет- маленькую-премаленькую девчончишку Таню. Как неожиданный подарок.

На столе разлетались карты, и страсти разгорались нешуточные. Играли не пара на пару, а обязательно делились. Попробуй тут смухлюй, когда жена твоя в противниках! Ты еще только сморщил лоб: «А щас я их!», а жена уже зрит в оба, видит тебя «наскрозь». Оправдаться, что ошибся — и не пытайся!

Дед Василий, как и положено хозяину, вовремя и как-то незаметно умел гасить разгоравшиеся не на шутку споры. Ему, участнику первой Мировой и Гражданской войны, надо было только шевельнуть своим костылем, как Дуня его и пироги на стол мигом выставит, бражонки плеснет по стаканам да пластинку заведет на патефоне. И все страсти мирила залихватская «Семеновна» Марии Мордасовой. Моя мать, когда устанавливалась за столом тишина, чисто, высоко и пронзительно грустно зачинала песню:

Сронила колечко

Со правой руки...

Никто и не пытался подпевать матери. «До самого нутра»- смахивал слезу бывалый солдат Племянников. И когда мать выводила последние строки

Надену я платье

К милому пойду,

А месяц дорожку

Укажет к нему...

- я уже давно хлюпала носом на печи. Знала дальнейшее развитие событий. Вот отец, который и не курил никогда, как-то заторопившись, и приговаривая «Надыть послухать, чо там на нашей улице деется», и выходил, скомкав шапку в руке, на крылечко. А мать тогда пела строчки, которых ни по радио, ни с пластинки мы не слышали:

Сказали, мил помер

Во гробе лежит…

А заканчивала она песню словами, которые звучали с явным вызовом:

Пускай люди судят,

Пускай говорят,

А я, молодая, тоскую по нём...

Я слезала с печи, брала веник и выметала с пола шелуху и все, что мешало отцу снова быть «шутейным». Выносить мусор в огород мне не давала тетка Дуня: «Вечером нельзя». Тогда я просила мать провести меня «на улку»: «Надо мне». « На улке» разыскивала среди сугробов еле заметную тропку и уходила за угол дома. Мать на крылечке что-то говорила отцу, потом, погодя, кричала: «Танька, остынешь!», и мы втроем заносили в дом запах снега и стылого воздуха.

Вот и сегодня мои родители у Племянниковых. Засиделись там. Но мне не страшно. Пришла, вся заснеженная, из клуба сестра Маруся. Она старше меня и учится в 8 классе. Ей с подругами иногда разрешают ходить в клуб на вечерние сеансы для взрослых. За 20 копеек! Книжку я уже отложила в сторону. Маруся спит на кровати. Фильм, который она смотрела, конечно, был про любовь. На такой фильм только и просятся Маруся с подругой Валей. И во сне видят красавцев-женихов, насмешливо думала я. Завтра-то я послушаю с печки, кто там кому сердце разбил. А мне надо дождаться родителей, не поддаться усыпляющим разговорам заунывных ветров за окном.

Так уже было, пришли родители со своих посиделок, а мы с Марусей спим. И никакими способами достучаться до нас не могли. Отец, который все «выдумляет», когда строил дом, сделал в новом доме не сенки, как у всех, а невиданную веранду со множеством стеклышек в окошках. И вход в дом был — парадный и черный. Парадный — с крылечка, которое не сбоку и не впереди было, а наискось обрезало веранду. Вход получился и вправду парадный, с филенчатыми, нарядными, готовыми распахнуться гостям, дверями. Но изнутри эти легкие двери надежно запирались. Не крючком и не щеколдой. По обеим сторонам дверей, в косяки были вбиты прочные скобы для засова. Засовом служила прочная гладкая жердь, толщиной с мою ногу. На этот засов мы тот раз и закрылись. И черный ход, из кладовки, тоже был закрыт. Не знаю, как долго стучали родители, но Маруся меня в испуге разбудила, не понимая, что это за звуки среди ночи. Как оказалось, это отец притащил из бани корыто и барабанил по нему, что есть мочи. Другие способы нас разбудитьне помогали.

«То ли закрылась Маруся, то ли нет?» — думала я сегодня. Предположила, что нет, потому что родители вот-вот должны были прийти. А Маруся же понимала, кто, кроме них, по бурану на нашу самую дальнюю улицу придет? Проще всего было бы мне открыть засов, если он закрыт, и спокойно засыпать. Но… Для этого надо было спустить ноги с печки. А спускать ноги с кровати или с печки – это же самое страшное дело. А вдруг кто-нибудь схватит? Вон оно, подполье-то рядом.

Потому я решила дождаться родителей, не засыпая. Включила радио на стенке у печи, и под завывания и стоны пурги слушала передачу. Очень я это занятие любила. И отец любил слушать «постановки». Передача так и называлась: «Театр у микрофона». Сколько прекрасных спектаклей передавали! Радио говорило, что транслирует из самой Москвы. Сегодня читал знаменитый актер Борис Бабочкин. "Вий". Николай Гоголь. Я уже слушала «Вечера на хуторе близ Диканьки» и настроилась вволю насмеяться. Решила было и Марусю разбудить, да передумала. Пусть она своими вечерними сеансами фильмов наслаждается. Бабочкин читал так, что я все видела, до мельчайших подробностей. И вот, когда у панночки, лежащей в гробу, выбежала слеза и превратилась в каплю крови, подскочила не только я. Подскочила и Маруся, которая Бабочкина-то и не слышала, она в другой комнате спала. Что-то бабахнуло прямо на печи и продолжено было одновременным и сильным стуком на улице. То, что бабахнуло, сначала ляпнулось в потолок, а потом потоком полилось на меня. Я поняла, что это материна «бражонка», готовившаяся на очередные «вечёрки», не выдержала накала страстей «Вия». Маруся уже босиком выбежала в веранду поскорее открыть двери родителям. Она-то не поняла, что же так могло бахнуть на печи. Потом мы истерически хохотали и радовались, что родители дома, и печь все-таки не разорвалась. Так подумала Маруся, когда пробегала за родителями мимо лица, выглядывающего с печки и облепленного какими-то сизо-малиновыми ошметками. Бражонка была из забродившего смородинового варенья. Пришлось матери не только умывать меня, но и лечить от «суроков». Больше родители меня одну не оставляли. И я с удовольствием ходила с ними на "вечёрки!

"Вия" мы потом читали вместе с Марусей и ее подругой Валей.Нам было вовсе не страшно. Во всяком случае друг дружке мы говорили: «Фи! И ни капельки не испугалась!»...

P.S.Редакция благодарит Татьяну Николаевну за возможность публиковать заметки о прошлом Плотавы.